Игорь Афанасьев - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="29796168677d66646965667f6c076a6664">[email protected]</a> (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)
Негромкий, очень красивый женский голос произнес первую фразу на русском языке:
— Милый мой супруг!.
И голос, и язык воспринимались с трудом, но мозг его, словно открыв потаённые зоны своих возможностей, чётко и ясно доносил информацию, справляясь с работой лучше самого современного переводчика.
— Добрый вечер. Как ни странно, но я молодец. Сила воли накапливается: не позволяю себе расслабиться. Да, плохо без тебя. Везде, где я ни бываю, всё, как нарочно, напоминает о тебе. Когда подхожу к квартире, вся сжимаюсь, чтобы дать отпор воспоминаниям. А волна захлёстывает меня, бросает из угла в угол и душит и сдавливает виски тисками.
Фил понял, что послание адресовано кому-то из предыдущих постояльцев, и хотел остановить этот такой нежный, такой глубокий голос, который говорил о чём-то сокровенном, что не должно было интересовать никого, кроме адресата; но здесь, краем глаза, он увидел имя получателя — [email protected] — и недоумение его лишь усилилось: это было имя его компьютерной почты. Адрес отправителя — [email protected] — был совершенно ему незнаком, но выглядел забавно.
— Из комнаты боюсь смотреть в прихожую, — продолжала незнакомка, вижу тебя, но они лгут, нарочно показывают тебя, чтобы я, подойдя, разочаровалась, а может, испугалась. Но они меня не проведут. Я делаю вид, что ничего не замечаю. И они отступают. Но ни в коем случае нельзя мне расслабиться, иначе они меня удушат или сведут с ума.
Лихорадочно кликнув на функцию «Видеоклип», Фил увидел лаконичный ответ железки: «Указанный файл найти не могу». Он хотел, всё таки, остановить звуковое письмо, но в последнюю секунду задержал острый нос электронного грызуна и, откинувшись в кресле, погрузился в звуки этого удивительного голоса.
— Кажется, прошла целая неделя, как ты уехал. Ах нет же, ты уехал сегодня ночью. Помню. Ты возвратился за забытым фотоаппаратом, разбудил меня от тяжёлого сна. Лёгкое дуновение. Ты обнял меня и растаял, нет, ушёл, уехал.
— Шестнадцатое июня 1972 года, — прогнусавил компью-ассистент, и тут же на экране появилась до боли знакомая рожа Давида.
— Никаких чудес на сегодня, — сделал он успокоительный жест, — нам просто удалось отыскать кое-что в архивах одного интересного ведомства, и мы попробовали провести эмоциональную идентификацию. Если вы ощутили нечто взволновавшее вас, либо испугавшее, либо вызвавшее другие чувства или ощущения — зафиксируйте это как можно подробнее. Что вы почувствовали, услышав голос этой женщины?
Нужно было собраться и не выдать себя ни в коем случае. Фил совершенно равнодушно пожал плечами и буркнул:
— Ничего я не почувствовал.
— Только не нужно нас дурить! — взъерошился Давид. — Если вы не будете со мной откровенны, то на нашу помощь — не рассчитывайте!
Он исчез с экрана, а Филимон быстро занёс в записную книжку абракадабру адреса и, для проверки, кликнул на причудливую вязь незнакомых букв.
Компьютер задумался на неприлично долгое время, на дисплее промелькнуло несколько сообщений на киррилице, но затем умная машина преодолела некоторую растерянность, выудила из информационных лабиринтов адрес почти вековой давности и самостоятельно приняла решение продолжать сообщение в голосовом режиме.
— Семнадцатое июня 1972 года, — доложил скрипучий баритон машины и сменился голосом женщины.
— Вновь к тебе. Всеми путями, хоть и бесполезными, но дающими надежду. Раньше я не понимала, как это — быть везде и всюду с чьим-то образом. Теперь судьба разложила передо мной этот пасьянс. Вернулась сейчас с дежурства. Наших ребят было мало. Одного пьяного отвели домой, где его не хотела принимать маленькая старушка. Около «Гастронома» наблюдала припадок эпилепсии у худого мужчины с искаженным гримасой ртом. Минут двадцать, пока не приехала «скорая», никто не мог понять, что с ним происходит. Каждый, из собравшейся вокруг толпы, давал умные советы, ни к чему не обязывающие и ничего не меняющие. Между двумя зрителями даже завязалась драка. Один из них стоял у изголовья страждущего, другой, слегка пьяный, с одутловатым лицом, обвисшими губами и выпученными глазами бил себя в грудь и уверял всех, что он врач, грубо налезая на корчившегося в муках. Толпа с удовольствием вышвырнула пьяного подальше и вернулась к созерцанию больного: кто с состраданием, кто с удивлением и непониманием, кто просто с любопытством. Несчастного, вскоре, слава Богу, забрала случайно проезжавшая мимо карета «Скорой помощи». А ты так и сопровождал меня всю ночь.
Женский голос умолк, а электронный интеллект поинтересовался, на всякий случай:
— Продолжать? Пауза? В архив?
— Пауза! — поспешил отдать нужную команду Фил, и экран погас.
Мысли в голове у Фила не хотели выстраиваться в стройную систему, они двигались с разной скоростью, в разных направлениях, обгоняли друг друга, словно утренняя толпа вылизанных до блеска «yippy» на углу сорок второй улицы и пятой авеню.
Он решительно ничего не понимал.
Во-первых, было безумно тоскливо на душе: совершенно один в чужом городе, в чужой стране, на другом континенте. Во-вторых, эти странные, непонятные события: некая чужая воля вовлекала его в водоворот ощущений, образов, голосов; он чувствовал их присутствие почти физически, словно кто-то тянул его за руки в разные стороны, усаживался на колени, обнимал, тискал, целовал и гладил по лицу.
Даже в одиночестве он не принадлежал сам себе.
Фил взглянул на часы и отметил про себя, что в Нью-Йорке только три часа ночи. Он перевёл стрелки на семь часов вперёд, но внутренние часы обмануть было сложнее. Голова гудела, глаза слипались, не хотелось ни думать, ни переживать.
Сбросив с себя одежду прямо посреди номера, Филимон быстро принял спасительный душ и почувствовал огромное облегчение — горячие струи воды словно напугали и отогнали от него чью-то бурлящую энергию. Непривычно большая и воздушная подушка обволокла его голову со всех сторон, и он провалился в беспросветную тьму. Теплый ватный омут.
Теплый ватный омут.
Только лёгкое прикосновение холодного пальца к кончику носа.
— Пи-ип! Хозяин дома? — палец сестры еще раз надавил на нос, а затем Филька почувствовал, что уже и его уши в её руках.
— Гармонь готова? — продолжала свою игру юная садистка. — Можно поиграть?
Филя никогда не успевал проснуться, открыть глаза и возразить, — вот и в этот раз сестра стала дёргать его за уши и напевать идиотскую песенку:
— Трам — та-ра-ра, трам- та-ра-ра, утро пришло, умываться пора!
В принципе, Верка ему нравилась.
О том, что у него есть старшая сестра, Филя узнал уже в Киеве. Он не стал выспрашивать у мамы и папы — что да почему, — а просто обрадовался тому, что теперь он никогда не оставался в одиночестве. Верка была на восемь лет старше и обращалась с ним как с большой игрушкой, подаренной ей ко дню рождения. Тем более, что так и было — несмотря на разницу в восемь лет, день рождения у них оказался в один и тот же день, 17 ноября.
Сестре было поручено ухаживать за младшим братом вначале частично, но груз родительских забот по устройству на новом месте был настолько велик, что вскоре на её тринадцатилетние плечи нагрузили младшенького почти целиком. Наверное это было утомительно: поднимать его утром, ещё до школы успевать сдать в детский садик, забирать после школы и, вперемежку с уроками, переодевать, кормить, играть с ним, воспитывать, ссориться, мириться и даже на улицу, к подружкам, таскать за собой уже здорового оболтуса. Однако Верка делала всё это легко, весело и быстро, она была шустрой, подвижной, шумной и совершенно безапелляционной. Её приказы приходилось исполнять быстро и точно, потому что времени на споры и уговоры у неё не было, и, в отличие от мамы, она не старалась убедить брательника в пользе манной каши, а просто давала ему подзатыльник и каша проскакивала вглубь организма.
Манную кашу Филька ненавидел всем своим существом.
В садике её давали каждый день, и пока воспитательнице удавалось рассадить по столикам всю галдящую, блеющую, плачущую и смеющуюся ораву, каша успевала остыть и превращалась в холодную кускообразную мерзкую массу, покрытую сверху тонкой плёнкой. Проглотить эту гадость было невозможно, и Филя с ненавистью выплёвывал её обратно в тарелку, за что толстая повариха больно щипала его за руку и гудела утробным голосом: «У, циганча! Гiвна тобi, щоб не плювався!"
Столовая была местом пыток и ужасов.
Каждое утро там приходилось выпивать ложку рыбьего жира, после чего даже вкусный омлет казался отвратительным. Запах кипящего в огромных алюминиевых кастрюлях борща смешивался с едким запахом хлорки. В столовой регулярно мыли полы и протирали столы, по Филькиному соображению, одними и теми же вонючими тряпками. От объявления голодовки спасал только гороховый суп с ржаными сухариками и вкусный вишнёвый компот.
